ОБ ЭТОЙ КНИГЕ
Алла Боссарт:
«…от этой книги невозможно оторваться. От ее обложки, от ее исключительной, плотной, акварельной бумаги, от ее шрифтов. От текстов Виктора Шендеровича и картинок Иры Литманович – настолько прекрасных самих по себе, что назвать их иллюстрациями не поворачивается язык.
Развороты книги – слева текст, справа акварель – выглядят той самой коробочкой сцены, о которой писал Булгаков в «Театральном романе». Где горит лампа, звучит музыка – или идет снег из букв, или дождь из кисеи, а внутри двигаются, шагают сквозь ветер, летят и едут в трамвае такие удивительные смешные, печальные, важные, строгие, чудесные и неотразимые персонажи и произносят слова, на которые они благословили автора.
Они вдвоем сыграли в этот театр, и нет на этой сцене ни одной ошибки. Ни одного фальшивого слова и ни одного неточного движения
Ира Литманович – сумасшедшего класса акварелист, я лучше не знаю. Кроме того, она работает в анимационном кино, где юмор и поэзия, как любовь и разлука, ходят плечом к плечу. К тому же ученица Норштейна, а по части драматургии – Петрушевской…»
Юрий Норштейн:
«Это ведь всегда магия, когда лист покрываешь водой, а потом капаешь туда каким-то акварельными разводами. И вдруг – все это плывет, превращается в облака, превращается в какие-то нездешние формы, и ты в этих формах просматриваешь что-то необыкновенно красивое. Все это есть в акварелях Ирины Литманович. Вообще она меня удивляет – с каждым новым результатом она взрослеет и, мне кажется, даже становится выше ростом. А рост её я всегда примеряю к росту гитары. Струна у неё звенит в этой акварели. Там слышно шипение троллейбуса, слышен запах снега…»
Людмила Петрушевская:
«Рисунки гениальные. Ничего подобного я не видела, а я фанат акварели – Вы изобрели совершенно новый стиль.
И я хотела бы напроситься к Вам на Уроки.
Ваш шедевр, 22-й троллейбус, я всем показываю, и слышали бы Вы, КАК народ восхищается.
И если бы Вы открыли свою школу акварели! Я бы первая поступила в ученики.»
Виктор Шендерович:
Рисунки Иры Литманович я увидел в ее фильме «Домашний романс», и с первого взгляда стало понятно: мы имеем дело с точной рукой и штучной душой.
Мысль о совместной книге пришла в мою хитрую голову после парочки присланных ею дружеских шаржей. В них было удивительное попадание в характеры: Горин, Ахмадуллина… Удивительное тем более, что Ира разминулась с ними во времени.
Поначалу речь шла об иллюстративной работе — ее акварелям к моему мемуарному сборнику «Изюм из булки», — но именно Литманович настояла на перемене маршрута и убедила меня отправиться в совсем другое путешествие… В полузабытую лирическую сторону. Последние несколько десятилетий – так уж получилось – я писал (и продолжаю писать и наговаривать на радиоволнах) большую книгу ненависти и презрения. И сотни тысяч людей искренне полагают, должно быть, что меня хлебом не корми, дай поговорить про Путина… Работа публициста, комментатора текущих мерзостей, сильно натерла мою душу.
А книга любви так и оставалась ненаписанной.
И вот, с легкой руки Иры Литманович, я начал вспоминать совсем другие истории из своей жизни, не репризные и не политические, – человеческие. Людей, которые сделали меня мною. Верных друзей, учителей. Любимые цитаты, дорогие мысли, разные времена. Ситуации, в которых открылось небо, блеснул поворот реки…
Я начал вспоминать – собственную жизнь. Состоящую, конечно, не из реприз, – хотя, признаться, я не вижу ничего дурного в том, чтобы время от времени веселить и злить в медицинских целях почтенную публику…
Сюжеты этих акварелей отталкиваются от моих, как от подкидной доски. И приземляются иногда с очень неожиданной стороны. Не раз и не два, в процессе работы, я категорически заявлял Ире: нет! – а потом понимал: может быть, да…
Но чаще — просто смеялся или ахал от точного попадания в «яблочко» характера, от верной интонации.
Теперь ваша очередь смеяться и ахать.
Ну и истории мои почитайте: они хорошие, эти истории. Про что-то важное.
Ирина Литманович:
Для меня такой процесс работы был в новинку: погружаться в чужое эмоциональное поле, каждый раз совершенно разное, наэлектризовываться до такой степени, что на сетчатке вдруг появляются мизансцены, с подробностями жестов и мимики…
Когда я сделала первые несколько картинок, Шендерович запротестовал: он думал оставаться рассказчиком этих историй и не хотел становиться персонажем.
Но я продолжала множить шендеровичей.
Не из вредности, нет. Просто – вот же оно, мгновенье! Он его останавливает рассказом, а я – рисунком. Именно через голос Виктора Анатольевича, его интонацию я дотягивалась до этих людей, до осколков ушедшего времени…
До Горина, Володина, Гердта…
Воспоминания Шендеровича о них, его восприятие – самоценны, но ведь он и сам — персонаж! Интересный, характерный, яркий!
И – человек. Умный. Масштабный. Лиричный. Обаятельный и неподдельный.
В его рассказах оживало время, оживали люди, в чьей вселенной хочется жить. И это – концентрат счастья.
Родина или
Мальчик с Чистаков
Я — москвич. Я, конечно, еще много кто — брюнет, например, еврей, атеист, гражданин РФ, гуманитарий, младший сержант запаса, либерал, болельщик «Спартака»…
Но самая теплая моя самоидентификация именно эта: москвич. С непременным уточнением: с Чистых прудов…
С Чистаков, как нежно-фамильярно называли мы свой район.
Улица Макаренко была в ту пору Лабковским переулком; на пространстве коммунальной квартиры, где мы жили впятером в одной комнате, располагается ныне Тендерный комитет Правительства Москвы, и какие деньги там пилятся теперь, я не умею даже представить…
Впрочем, и незачем. У меня свои запасы, по большей части ностальгические.
В нынешнем здании театра «Современник» (это за углом от моего дома) был кинотеатр «Колизей», в котором я смотрел премьерный показ «Кавказской пленницы», — да-да! Метро называлось «Кировская», а бульвар был весь в тополях и летом утопал в пухе; пух покрывал и пруд, в пруду плавали два черных лебедя с красными клювами, а на берегу стояла кафе-стекляшка, нашедшая свое бессмертие в фильме «Белорусский вокзал»: туда приходят герои после похорон, и гремит музыка…
Вообще, для киношников это было, конечно, излюбленное место: настоящая, теплая, узнаваемая Москва! Самым веселым образом Чистые пруды мелькнули, секунд на пять, в фильме «Мимино» — мелькнули, кажется, просто на удачу: Георгий Данелия живет в ста метрах от места, где поскользнулся и упал, выйдя на лед, его летчик-эндокринолог, с цветами для Ларисы Ивановны за пазухой…
А одна сцена с этим легендарным зимним катком на прудах хранится отдельно в моей благодарной памяти и давно кажется мне частью моей собственной жизни. Это — сцена из «Покровских ворот».
Действие пьесы происходит в 1958 году, — а значит, где-то там, за спиной у Костика, наяривающего круги на коньках в поисках возлюбленной, и несчастного Льва Евгеньевича, как раз гуляет моя молодая мама с коляской, а в коляске лежу я.
Ни мамы, ни меня в коляске в фильме не разглядеть, но вы уж поверьте: мы там…
Григорий Горин
или мой ребе
Он сказал:
— Я буду вашим ребе.
И я был счастлив.
…Весной 1989 года я положил в чемодан белую рубашку и несколько машинописных листков — и полетел в Одессу, для участия в конкурсе молодых писателей.
Это был заведомый ужас, — как всякий творческий конкурс, впрочем.
Это же не прыжки в длину: критериев-то нет! Чистые смотрины невест: понравишься ты — не понравишься… А кому? Вот этому? Оно тебе надо — ему понравиться?
Я был молод и неосмотрителен, но мне повезло: председателем жюри был Григорий Горин.
Потом он уверял, что я бормотал текст, глядя на него чуть ли не с вызовом: мол, вы вообще картавый и не умеете стоять на эстраде, а туда же: сидите в жюри… Я этого не помню — я вообще ничего не помню; кажется, я был без сознания. Единственное, что помню: Горин улыбался.
Остальные члены жюри твердо видели меня в гробу, и в результате компромисса я занял тухлое пятое место. Я жутко переживал по этому поводу: все это казалось мне поражением и умножало список текущих досад…
На фуршете ко мне подошел Григорий Израилевич. Он видел, как мне неуютно. Он сказал: наплюйте. Он сказал: пишите, у вас получается. Он заверил: через пять-шесть лет…
И предсказал, с точностью до года, время прихода моей популярности.
Но главное, что он сказал тогда:
— Я буду вашим ребе.
И я вернулся в Москву. И через какое-то время мне начали звонить из редакций и интересоваться, нет ли у меня чего-нибудь для них. Это было что-то новенькое… Вдруг начали приглашать на выступления в хорошие места…
Я шел по следу и раз за разом обнаруживал, что мое имя называл и рекомендовал ко мне присмотреться — Григорий Горин!
Тут только до меня дошло, что я получил в Одессе настоящий «гран-при».
Он был моим ребе: был открыт для общения, звонил сам. Радовался удачам. Осторожно упрекал. Предостерегал от хождения чужими тропами. Мы выгуливали его спаниеля Патрика на задворках Тверской улицы и сверяли ощущения от жизни.
Когда, в предсказанный им год (и отчасти благодаря ему), я стал автором программы «Куклы», и надо моей головой впервые сверкнул меч российского правосудия, — первое, что я увидел, приехав на пресс-конференцию, был Горин. Он давал интервью в мою защиту.
Благодарность за это дошла до моей души позже, а тогда я даже не удивился: он не мог не приехать в такой день, мой ребе.
Какой Горин был драматург, рассказывать не надо. Время показало: его тексты — навсегда, были бы читатели! Блеск его диалогов — это блеск интеллекта; его уровень — уровень божьего дара, и этому нельзя научиться.
Но дух дышит, где хочет, и сколько талантливых людей разочаровывают при личном знакомстве! Как часто обрушивает нашу душу несоответствие божьего дара и человека, на которого указал перст божий!
Горин, один из совсем немногих, был равен своему дару.
Автор «Мюнхаузена», он был достоин своего героя.
И его ранняя несправедливая смерть — чертовы врачи той «скорой помощи»! — так и болит во мне, как болела.
Гердт и Володин
или музыка во льду
Петр Тодоровский готовился снимать фильм «Фокусник», по сценарию Александра Володина, — и привез Зиновия Гердта, выбранного на главную роль, в Ленинград, на смотрины к драматургу.
Гердт жил в гостинице «Октябрьская», туда и приехал Александр Моисеевич.
Оба они, конечно, что-то знали друг о друге. Оба волновались.
И вот, в случайном общении первых минут, Гердт бросил цитату из Пастернака, и Володин без заминки ее продолжил. Потом осторожно прозвучала другая строка, уже навстречу, — и тут же встретила радостное продолжение!
И тогда они встали и обнялись посреди номера.
Гердт и Володин были братьями, нашедшими друг друга по родимому пятну, как в индийском кино.
Оба знали Пастернака насквозь и наизусть.
На дворе стоял 1966 год, и этот код не мог быть ничем иным, кроме родства.
Книга отпечатана в типографии EGF: первое издание — Москва, 2016г., тираж — 1000 экз; второе издание — Москва, 2017г., тираж — 1000 экз.